Deutschland, Deutschland, alles ueber

Наскочил на статью Печерского о судьбах Германии. Вырезал некоторые фрагменты и затолкал под кат. Спор немецких историков: между памятью, прошлым и историей

Марк Печерский

Катализатором описываемых событий стал показанный по телевидению за несколько лет до того (1979) американский телефильм "Холокост". Обычная сусальная мелодрама потрясла немецкое общество! Фильм посмотрели 20 миллионов (половина взрослого населения Федеративной Республики); 5 200 человек позвонили в телестудию, 12 тысяч послали письма, открытки, телеграммы; 72,5% благодарили, 7,3% выразили недовольство. Как писал в те дни журнал "Der Spiegel", "Американская soap opera, не преследовавшая никаких целей, кроме коммерческих... сумела добиться того, чего не смогли сотни книг, пьес, фильмов, телепрограмм, тысячи документов... за три десятилетия со времени окончания войны: рассказать немцам о совершенных от их имени преступлениях против евреев. Люди были потрясены"

Реакция населения на фильм поставила перед писателями, художниками, драматургами, режиссерами и, в частности, историками вопрос об их месте в обществе. Каким бы оно ни было, фильм его отнял. И благо бы новая Девятая Симфония, так нет, копеечная дешевка! - и оттого было больнее и непонятней. Разразившийся риторический тайфун, несмотря на шквальные полемики, искренние слезы, стыд, недоумение, в сущности свелся к повторению всеми и каждым уже давным-давно сказанного, написанного, выстраданного. И, как тому должно быть, банальности породили иллюзию катарсиса.

Ответом американскому фильму стал "Heimat" Эдгара Рейтца. Этот сериал приобрел такую популярность, что все одиннадцать серий шли одновременно по телевидению и в кинотеатрах. Рейтц ужаснулся серьезности, с которой немецкие интеллектуалы приняли американскую дешевку, и начал писать воспоминания о детстве, по привычке мысля текст как сценарий. Название фильма можно перевести на русский как Родина, Отечество, причем и с заглавной, и с прописной буквы. Действие происходит в рейнской глубинке, в вымышленной деревне; это сага о нескольких семьях, судьбу которых Рейтц прослеживает с 1919 по 1982 годы. Пересказывать сюжет о влюбленностях, свадьбах, войнах, горестях отцов, детей и внуков, когда сложных, когда простых взаимоотношениях между персонажами фильма - я не буду. Да и как перескажешь сагу?! И дело не в каждом отдельном эпизоде, судьбе, но в философии фильма.

За вычетом аллюзий и подробностей, смысл которых никому, кроме немцев, не понятен, на протяжении пятнадцати с половиной часов медленно-премедленно раскручивается... школьный учебник истории для пятого класса в картинках. Как я уже сказал, суть фильма в его идее и ее последовательном проведении. Идея же, бог мне судья, проста как палка: кайзеры, гитлеры, канцлеры, социалисты, нацисты, коммунисты, либералы, консерваторы приходят и уходят, а народ остается и под тонким слоем накипи идет вековечная, незыблемая, подлинная народная жизнь, с ее повседневными заботами, бесконечным циклом рождений, свадеб и смертей, со всей человеческой теплотой, на которую раз за разом тщетно покушаются то равнодушный, безликий, жлобский капитализм, то какая-нибудь сторонняя сволочь или полукарикатурные умники, сбивающие молодежь с пути суетностью модных идей. Но люди, поплутав, возвращаются - знающими всему цену и умеющими отличать истинное от накипи...

Претендовать на серьезное отношение фильм мог разве что в сравнении с немудреным американским. На самом деле они близнецы. Да, американская мыльная опера глупа и вульгарна, но, как отмечалось, она вышла на панель заработать; немецкая же изо всех сил изображала из себя - "я не такая, я жду трамвая" - нечто высокое и нетленное и оттого была одновременно смешной и страшной.

Страшной - потому что от ностальгической Германии Рейтца, несмотря на его несомненную искренность и порядочность, исходил ощутимый запах инфернальной серы и в глубине многих кадров маячил гордый силуэт с ниспадающим на лоб чубом и орлиным взором, устремленным в глубь прошедших и будущих веков. Гитлер тоже искренне верил в патриархальные добродетели Volk и готов был подвергнуть все человечество тотальной дезинфекции, дабы очистить первозданную немецкую суть от всяческой нечисти.

"Heimat" появился на экранах в 1984 году, т.е. через пять лет после "Холокоста". Как случилось, что две полярные трактовки истории вызвали почти одинаковый энтузиазм у десятков миллионов?! Что произошло за эти пять лет, сделав подобное возможным? Или, наоборот, ничего не случилось... ни тогда, ни потом, и немцам просто хотелось одновременно иметь и то, и это?

Между двумя актами симуляции истории затесался третий, вызвавший в свое время много шума. В 1983 году канцлер Коль уговорил президента Рейгана посетить старое военное кладбище в Битбурге и возложить венок на солдатскую могилу. Это действо должно было символизировать похороны немецкого прошлого. В ходе подготовки обнаружилось, что на кладбище похоронены не только солдаты вермахта, но и члены СС-Ваффен. Разразился скандал. Газеты мрачно вопрошали о мотивах Коля, публицисты впрямую обвиняли канцлера в реабилитации нацизма. Коль продолжал настаивать, Рейган не решился нарушить данное слово. В речи, произнесенной на кладбище, американский президент назвал эсэсовцев жертвами войны наравне с узниками концлагерей.

Однако именно в период отступления немецкие солдаты демонстрировали чудеса доблести и упорства, а офицерский корпус - завидное тактическое мышление, которого так недоставало в другие времена. Короче, в поражении армия проявила лучшие черты немецкой воинской традиции. Почему? Впервые, пишет Хильгрубер, вопрос стоял не о Гитлере и его вселенских планах, но о защите родной земли. Советская Армия гнала на немецкие войска волны беженцев, с которыми приходили истории о повальных грабежах и зверствах. Примерно четверть беженцев, два миллиона человек - не солдат, офицеров, фашистских аппаратчиков, но в подавляющем большинстве мирных жителей, - погибли в результате наступления Советской Армии. Этим людям до недавнего времени отказывали в праве быть историей.

Казалось бы, о чем сыр-бор? Ну прибавил историк к миллионам погибших на фронте еще два миллиона женщин, стариков и детей... Вон, утроили цифру потерь в Великой Отечественной войне или выяснилось, что душегуб Эйхман записал себе на счет почти на один миллион больше погубленных евреев, - и что, небеса обрушились на землю? Народы потеряли покой и сон? Это очень интересный вопрос: кто и что теряет, когда история расходится с памятью по разным углам... Но к немцам он отношения не имеет, ибо послевоенной Германии было отказано в праве на память.

Обращаясь к истории Третьего Рейха, Нольте отмечает, что за исключением газа как орудия умерщвления практически все инструменты политического насилия уже существовали в 1920-х годах, до прихода Гитлера к власти: массовые депортации, казни политических противников, пытки, лагеря смерти, истребление целых групп населения по заранее заданным критериям. ГУЛАГ появился до Освенцима, большевистская программа истребления целых классов (дворянства, буржуазии) мало чем отличалась от нацистского геноцида. Почему прошлое других стран может становиться историей, а наше должно оставаться с нами навсегда?

Первым откликнулся мюнхенский историк Кристиан Мейер. В предельно осторожной форме: да, преступления нацизма уникальны, но, с другой стороны, "многие вещи, которые нам сегодня... кажутся чудовищными, в те времена были вполне заурядными" - он согласился с Нольте, что "рано подводить черту", и призвал к детальному, серьезному, без оглядок на общественное мнение, "как Василий Гроссман в "Жизни и судьбе"", исследованию проблемы.

Но если судить о действии только по результату - массовому убийству, возражал американский германист Чарльз Майер, в чем тогда разница между Освенцимом и немецкой колониальной стратегией в Юго-Западной Африке в 1904-1908 годах, когда народ хереро был выселен в безводную пустыню на верную смерть? Историк непременно должен учитывать в своем анализе намерения, в противном случае любая насильственная политика, жертвой которой стали тысячи людей, может быть классифицирована как "геноцид".

Это фундаментальный теоретический вопрос. Если не знать, что реальной целью охотничьих экскурсий в Соединенных Штатах 1860-1870-х годов, когда пассажиры отстреливали из окон вагонов тысячи бизонов, ставилось изгнание с этой земли индейцев, обрекаемых на голодную смерть, эту историческую трагедию можно записать в анналы туризма, а результат поставить на одну доску с древним обычаем карать огнем и мечом неплательщиков дани. И там и там сотни тысяч жертв. Однако эпизод из американской истории вполне подпадает под понятие геноцида, а в применении, например, к карательным экспедициям испанских конкистадоров, которых интересовали - неважно, с живыми индейцами или мертвыми - только золото и серебро, оно будет не более чем дурной метафорой.

Никто из участников Спора не отрицал ни самой Катастрофы, ни ужасов нацизма. "Нацистские преступления против евреев уникальны в мировой истории, но это не означает, что их нельзя сравнивать с другими", - писал впоследствии Нольте в сборнике статей, посвященных Спору. Примечательно, что, когда послышались возражения: мол, какие могут быть сравнения "культурной Германии" с "отсталыми Камбоджей, Турцией, Россией", - и он и Фест выступили с протестом против очевидного расизма подобных замечаний.

Лично для меня этот мимолетный эпизод был ключевым в Споре. Он показал, сколь крепко укоренилось нынешнее поколение немецких историков в общеевропейскую интеллектуальную традицию. В отличие от отцов и дедов, и даже public philosophers предшествующего десятилетия, все еще бредивших особенной статью Германии, которая не Европа и не Азия, но средостение, мост между ними, у сегодняшних ученых национальная телеология, всемирность по заранее заданным схемам практически отсутствовали. Странно, никто не обратил внимания на то, что требование исторического равенства, тех же критериев, оценок, которые применимы к русскому, американскому, камбоджийскому прошлому, представляет собою эпохальное событие в немецкой культуре.

Почти незамеченным прошел тезис Нольте об идеологическом и культурном климате 1930-х, в котором различные правые движения и партии самостоятельно приходили к тем же идеям, что и немецкие национал-социалисты. Разовым, не получившим развития, скрещением клинков обернулся его же аргумент-протест против трактовки антисемитизма как "белого коня", на котором Гитлер въехал во власть. Нольте вкратце повторил то, о чем писал незадолго до Спора в "Der europaische Burgerkrieg": разгул антисемитизма во Франции был похлеще немецкого, в Англии дискриминация евреев выражалась в таких откровенных формах, какие в Германии до Гитлера были непредставимы, в Соединенных Штатах шло ужесточение расовой сегрегации, в то время как в фашистской Италии евреи были равноправными членами общества (а некоторые даже активными членами правящей партии). Да, соглашались оппоненты - выдвигая чрезвычайно интересный теоретический контраргумент! - но во Франции антисемитизм не поднялся до уровня государственной политики, потому что, при всех оговорках, тамошние демократические институты оказались прочнее благодаря заложенному Революцией фундаменту, в то время как в бисмарковской Германии...

Но, помилуйте, кто, где и когда встречал полную национальную историю, без сотен чуланов, где свалены тысячи скелетов?! Нации в лице облеченных идеологическими полномочиями государств не торопятся включать в исторический консенсус неприятные главы прошлого. Не думаю, чтобы кто-то, открыв японский учебник истории, нашел в нем полноценное изложение растерзания Нанкина, описание медицинских экспериментов над военнопленными или сожжения христиан; сомневаюсь, чтобы аналогичный французский текст излагал вакханалию коллаборационизма местного населения с немецкими оккупантами, английский - выдачу казаков Сталину и сотрудничество на Балканах с хорватскими усташами, американский - повествование о костях китайских кули, лежащих под шпалами Northern Pacific Railroad. Иными словами, у немцев все было как у всех!